Есть люди, которых трудно отделить от какого-то определенного времени. Кажется, это время они несут в себе. Малыщицкий был воплощением восьмидесятых. Вернее, тех сил, которые этим годам противостояли.

Как мы помним, эпоха была вялая, топчущаяся на месте, а Малыщицкий был страстным, требовательным, неутомимым… Эпоха не стремилась ничего создать, довольствовалась тем, что есть, а он, невзирая ни на что, создал театр.

Конечно, больше всего режиссеру обязаны актеры. Но и мне, завлиту Ленинградского Молодежного театра 1979-83 годов, тоже перепали кое-какие его уроки.

Во-первых, в отличие от других известных мне режиссеров Владимир Афанасьевич с особой трепетностью относился к людям слова. Причем не просто к людям слова, а к тем, кого он считал настоящими художниками.

Для Малыщицкого художники резко разделялись на настоящих и ненастоящих. По отношению к первым он был полон любви, а ко вторым - иронии и даже презрения.

Совершенно нетипичным для человека его профессии было и то, что к числу настоящих художников он относил некоторых ученых. К. Рудницкий и Т. Бачелис, Ю. Лотман и Н. Эйдельман были для него столь же важны как Ю. Давыдов и А. Володин, Вяч. Кондратьев и Ф. Искандер.

Надо сказать, ученые отвечали взаимностью. Скорее всего, тесные отношения с коллективом Молодежного были для них выражением какой-то потребности. Все же одно дело читать или писать о том, как рождался тот или иной театр, а другое участвовать в его создании.

Если уж мы затронули тему предпочтений, то надо упомянуть о том, что место рядом с настоящими писателями и учеными для Владимира Афанасьевича занимали исторические герои. К героям пьесы

Б. Голлера о братьях Бестужевых или пьесы Ю. Давыдова и Я. Гордина о народовольце Лизогубе он относился почти так же как к их авторам. Так же, то есть с искренней симпатией и пониманием. Которые не исключали возможности спора и даже недовольства.

Все это говорит о том, что персонажи минувшего были для Малыщицкого не бюстами на шкафу в учительской, а живыми людьми. Впрочем, в главном разногласий не было. Уверен, что если кто-то поддерживал его в трудные минуты, то в первую очередь Бестужевы и Лизогуб: уж если они поступили так, то разве он мог изменить себе?

Что еще я смог позаимствовать у Владимира Афанасьевича? Может, сильную долю недоверия к Советской власти? Не скажу, что мои домашние или учителя по Театральному институту настаивали на обратном, но во время работы в Молодежным это чувство закрепилось.

Вообще Малыщицкий был представителем той породы людей, из которой всегда формировалась российская оппозиция. Поэтому самую нейтральную тему он умудрялся повернуть таким образом, что сразу становилось ясно: так жить дальше нельзя.

Когда в восемьдесят третьем на Владимира Афанасьевича стали поступать анонимки в разные инстанции, то в них в первую очередь отмечалось, что он читает на репетициях «Архипелаг Гулаг». Авторы писем были людьми немудреными и видели в этом обстоятельстве самый первый план. Скорее всего, вопрос должен был стоять иначе: а как он мог не читать «Архипелаг Гулаг»? Не «Мойдодыром» же или «Детством Темы» ему было начинать репетиции?

Работа с актерами с его точки зрения предполагала определенный уровень гражданского негодования. Она требовала ощущения того, что происходящее в репетиционной имеет отношение не только к будущему спектаклю, но и к жизни страны.

Кстати, в Обкоме партии сразу поняли, что тут что-то не то. Когда один сторонник Малыщицкого попытался сказать, что это гражданский театр, то его сразу остановили: мол, гражданственность бывает разная. В общем-то, действительно разная. Шаманские пасы власти усыпляли сознание, а спектакли Молодежного пробуждали разные «нехорошие» мысли…

Надо сказать и о том, что Малыщицкий учил негибкости. Впрочем, слов тут почти не было, а был пример: подобно упомянутым Бестужевым и Лизогубу, он не умел подстраиваться под ситуацию. Есть, знаете ли, такие люди, которые способны поднять восстание и повести за собой полк, создать театр или воспитать труппу, но какая-нибудь сущая мелочь им дается с трудом.

Нет чтобы ухватиться за полученный сигнал!.. К примеру, мэр Собчак сказал, что в свое время любил ходить в Молодежный, но Владимир Афанасьевич эту мысль не стал развивать. Так и продолжал строить свой театр в самых неподходящих для этого помещениях, напоминавших не о больших залах и просторных фойе, а о коммунальном советском быте.

…На один из дней рождений нашего главного режиссера я подарил ему первое издание книги Бориса Алперса «Театр социальной маски». Совершенно понятно, почему я выбрал именно книгу о Мейерхольде: в те годы больше Владимира Афанасьевича я ценил только Всеволода Эмильевича.

Мой тогдашний возраст оправдывает то, что расписавшись и поставив число, я написал «ГОСТиМ». Это обозначало не «Государственный театр имени Мейерхольда», а «Государственный театр имени Малыщицкого». Не знаю, вспоминал ли Владимир Афанасьевич эту мою надпись, когда придумывал имя для театра на Восстания, но, в конце концов, он назвал его «Театром Владимира Малыщицкого». Это единственный в Петербурге именной театр. Столь же неотделимый от своего автора, как со своим автором нераздельны пьесы Чехова или романы Достоевского. Впрочем, если «Три сестры» или «Братья Карамазовы» уже написаны, то театр творится буквально каждый день. Сперва вместе со своим основателем, а потом тогда, когда его не станет. Кажется, Малыщицкий имел в виду это будущее. В это время название театра будет служить чем-то вроде предостережения: «Пожалуйста, не забудьте то, ради чего я жил!».


Александр ЛАСКИН,
доктор культурологии, профессор